Александр Невский
 

на правах рекламы

Роман Василенко беспредел — Роман Василенко беспредел (ok.ru)

1. Новгородско-псковские взаимоотношения в княжение Довмонта

История Пскова второй половины XIII — первой половины XIV в. и особенно время княжения Довмонта традиционно выделяется исследователями в особый период в его развитии. И это не случайно. Как внутренняя, так и международная жизнь Пскова на данном этапе богата яркими событиями, нашедшими подробное отражение в письменных источниках. Основываясь на их сообщениях, историки восстанавливали последовательность фактов, касающихся Пскова, предлагали свои трактовки. Не были исключением и вопросы, связанные с развитием в указанный период новгородско-псковских взаимоотношений, хотя данная проблематика не получила столь обстоятельного освещения, как, скажем, военная деятельность князя Довмонта или поход Ивана Калиты на Псков.

Одним из первых к подробному изложению характера новгородско-псковских отношений конца XIII — первой половины XIV в. обратился Н.М. Карамзин. Указав на довольно частые столкновения интересов Новгорода и Пскова, автор в конечном итоге отметил, что «отчизна св. Ольги приобрела гражданскую независимость» именно в конце этого периода1.

Другой известный историк XIX столетия, С.М. Соловьев, также обращал внимание на «неприятности» между Новгородом и Псковом, «переходящие иногда в открытую вражду»2. По мнению С.М. Соловьева, это объяснялось желанием Пскова «выйти из-под опеки старшего брата своего», которое «все более усиливается» после смерти Довмонта и приводит к фактическому прекращению политического господства новгородцев над псковичами3.

Несколько иначе рассуждал Н.И. Костомаров. Как он полагал, при Довмонте «Псков уже твердо осознал свою самостоятельность и, образуя отдельную землю и особое управление, составил, однако, с Новгородом федеративное тело...»4.

С позицией Н.И. Костомарова перекликались выводы И.Д. Беляева. Исследователь считал, что при «втором ряде» князей, которые искали и находили убежище и защиту в Пскове, то есть при князьях, сидевших на псковском столе во второй половине XIII — первой половине XIV в., «псковичи, заведши у себя такой порядок, тем самым поставили себя в такое положение, что, не разрывая своих связей с Новгородом, они в то же время сделались более или менее самостоятельными и независимыми в своих действиях»5. Признавая некоторую двойственность в новгородско-псковских отношениях, И.Д. Беляев и всю главу, посвященную истории Пскова в 1243—1348 гг., назвал соответственно: «Псков приобретает значительную самостоятельность, хотя и продолжает быть новгородским пригородом»6.

В этом отношении прямой противоположностью выглядят высказывания еще одного дореволюционного историка, А.И. Никитского. Исследователь настаивал на том, что не следует «преувеличивать значение этого поворота»; «с этим поворотом нимало не связывалось не только никакого изменения в существенном характере княжеской власти в Пскове, но даже — и это главное — простой перемены в отношениях псковских князей к Великому Новгороду»7. Появление первых признаков стремления Пскова к независимости А.И. Никитский связывал лишь со временем не ранее конца первой четверти XIV в., когда во Пскове оказался литовский князь Давыдко8.

Из исследователей советского периода одним из первых дал свою оценку новгородско-псковским взаимоотношениям А.Н. Насонов. Отметив признаки значительного экономического роста Пскова во второй половине XIII — начале XIV в., А.Н. Насонов связал с этим и активизацию в псковской политической жизни, когда Псков начинает выходить из-под власти Новгорода, окончательно достигнув желанной цели в 1323 г.9

И.Д. Мартысевич полагал, что «Псков с середины XIII в. стал на путь политического обособления от Новгорода», фактически закрепив свою самостоятельность в 1323 г., а юридически — в 1348 г.10

С.И. Колотилова, проанализировав политическую терминологию новгородского летописания, пришла к выводу, что как при князе Довмонте, так и после него Псков оставался в состоянии зависимости от Новгорода, что видно, по мнению автора, даже из текста Болотовского договора. Тем не менее С.И. Колотилова указала на то, что на рубеже XIII—XIV вв. в отношениях между Новгородом и Псковом произошли некоторые изменения ввиду их различного экономического и политического положения, отразившие процесс замены связей «город — пригород» на понятия «старший брат — младший брат»11.

Более традиционен в своих выводах А.С. Хорошев, для которого «именно со второй половины XIII в. начинается обособление Пскова от Новгорода», проявлявшееся в первую очередь в независимой «от интересов новгородского боярства» политике Довмонта12.

Схожим образом определяют изменения в новгородско-псковских отношениях конца XIII — начала XIV в. Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина. При этом они усматривают не только начало процесса политического отделения Пскова от Новгорода, но и отмечают, что в княжение Довмонта Псков уже полностью стал самостоятельным государством. Об этом, в частности, по мнению авторов, свидетельствует тот факт, что все псковские летописи начинаются с текста Жития Довмонта, то есть для самих псковичей князь был символом псковской независимости. Официальное же признание своего суверенитета со стороны Новгорода Псков получил по Болотовскому договору, составление которого Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина относят не к 1348 г., а ко временам псковского княжения Александра Тверского13. Интересным, хотя и недоказанным, является предположение о влиянии самого Новгорода на процесс обретения Псковом суверенитета, что выражалось в дозволении новгородцами псковичам приглашать собственных князей14.

Нетрадиционное прочтение истории Пскова в период княжения Довмонта попытался предложить С.А. Афанасьев. Исследователь отметил, что «вторая половина XIII в. ознаменовалась решающими успехами псковской общины на пути создания самостоятельной волости-государства», когда псковичи добились своей цели «в деле добывания себе собственного князя»15. С.А. Афанасьев подчеркнул, что Довмонт даже вмешивался во внутренние дела Новгорода. Однако выводы, изложенные автором, оказались опровергнуты им же самим. С.А. Афанасьев почему-то определил Псков конца XIII в. лишь как «нарождающийся» город-государство, а затем указал на то, что в политике Пскова «воля веча превалировала», хотя до этого была выделена самостоятельность и независимость деятельности Довмонта16.

В отличие от С.А. Афанасьева, внутренней логикой и аргументированностью отмечена точка зрения В.Л. Янина. Развивая свою мысль о псковском суверенитете, сохранявшемся на протяжении нескольких столетий после 1137 г., В.Л. Янин предположил, что при Довмонте произошло лишь одно изменение в новгородско-псковских отношениях — взаимосвязь двух городов укрепилась, в первую очередь — в плане военного союза. Появление в Пскове неместных князей (например, Ярослава Ярославича)

В.Л. Янин объясняет тем, что они в этих случаях действовали не как новгородские, а как великие владимирские князья, которые стремились сохранить Псков в орбите великокняжеского влияния17.

В полемику с известным ученым вступил В.А. Буров. Он считает, что в своих выводах В.Л. Янин не прав и что появление в Пскове князей «из литовской руки» хоть и вызывало настороженность у новгородцев в отношении возможного перехода Псковской земли под сюзеренитет Литвы, но все же не меняло вассальных обязательств Пскова перед Новгородом18.

Для Ю.Г. Алексеева очевидны «явные признаки возрастания независимости Пскова от Новгорода», которые «относятся именно ко второй половине XIII в.». Как полагает исследователь, Довмонт — князь, не подчиненный Новгороду и не подверженный новгородскому влиянию19. В этом ученый оказался солидарен с С.А. Афанасьевым.

Аналогичных взглядов придерживается и А.Ю. Дворниченко. В его монографии, посвященной судьбам западных и южных русских земель после монголо-татарского нашествия, достаточно часто проводятся параллели между внутренним устройством Полоцка и Пскова. В связи с этим А.Ю. Дворниченко отметил, что вокняжение Довмонта — «новый этап в развитии псковского земства, когда оно стало испытывать потребность в сугубо своем князе». При этом исследователь подчеркнул, что, в отличие от Полоцкой земли, «самостоятельность псковской волости была еще недолгой, это волость молодая»20. Таким образом, рассуждения А.Ю. Дворниченко оказываются довольно традиционными в оценке значения княжения Довмонта в истории Пскова.

Как считает А.А. Горский, Псков в XIII — начале XIV в. признавал сюзеренитет великого князя Владимирского, но после событий 1322—1323 гг., когда «псковское боярское правительство заключило союз с Литвой», вышел из сферы влияния Северо-Восточной Руси. Великокняжеский суверенитет над Псковом был восстановлен сначала на короткий период 1337—1341 гг., а окончательно — с конца XIV в.21

Согласно немецкому исследователю Г.-Ю. Грабмюллеру, Псков во второй половине XIII — первой половине XIV в. испытывает мощное влияние соседней Литвы, принуждавшее его к политическому союзу с усиливающимся литовским Западом. Пролитовская ориентация псковичей выражалась в призвании на княжение выходцев из Литвы и совместных действиях в борьбе с расширявшим территориальную экспансию Ливонским Орденом. Одновременно псковско-литовский альянс способствовал освобождению Пскова из-под власти Новгорода, что окончательно было зафиксировано договором 1348 г.22

Итак, выявление основных точек зрения в отечественной и зарубежной историографии XIX—XX вв. на проблему новгородско-псковских взаимоотношений во второй половине XIII — первой половине XIV в. позволяет прийти к выводу, что, за редким исключением, авторы, с большей или меньшей степенью осторожности, единодушны в своих высказываниях. Если С.И. Колотилова и В.А. Буров усматривают для указанного времени усиление зависимости Пскова от Новгорода, а В.Л. Янин отстаивает свою мысль о суверенном характере псковской государственности начиная с XII в., то большинство исследователей говорит о значительном продвижении Пскова по пути достижения самостоятельности от Новгорода. Особо значимым в этом плане считается период правления в Пскове литовского князя Довмонта. Это и понятно, так как данный этап был насыщен различными политическими событиями, нашедшими отражение в летописных памятниках как Новгорода, так и Пскова.

Значение письменных известий, повествующих о времени второй половины XIII — первой половины XIV в. в истории новгородско-псковских отношений, не подлежит сомнению, особенно если мы учтем, что об этом периоде сохранились записи в двух летописных традициях — псковской и новгородской, — которые взаимообогатили друг друга. Вопросы источниковедения летописания Новгорода и Пскова относительно указанной эпохи по-прежнему остаются недостаточно разработанными. Изучение развития собственного летописания во Пскове привело нас к выводу о создании около 1352 г. первого псковского летописного свода, что представляется важным в отношении исследования новгородско-псковских связей второй половины XIII — первой половины XIV в. Именно на это время приходится большинство первых оригинальных псковских летописных записей.

Это известия о Довмонте под 1265 г., 1266 г. (в Псковских Первой и Третьей летописях), 1284 и 1299 гг.; о бегстве в Псков Дмитрия Александровича под 1293 г. (в Псковских Второй и Третьей); краткие записи, в основном связанные с деятельностью посадника Бориса под 1303 г., 1307 г. (в Псковской Третьей), 1308 г. (в Псковских Первой и Третьей), 1309 г., 1310 г., 1312 г., 1314 г., 1320 г.; рассказы о приезде во Псков Юрия Даниловича и войне с Орденом под 1323 г.; о бегстве Александра Михайловича в Псков и о конфликте с Иваном Калитой под 1327 г.; статьи о градостроительстве Пскова и о деятельности посадника Шелоги под 1328 г. (в Псковской Первой), 1330 г. (в Псковских Второй и Третьей), 1331 г. (в Псковской Первой), 1332 г. (в Псковской Второй), 1336 г., 1337 г., 1339 г.; свидетельства о войне с литовским князем Ольгердом под 1341 г., об осаде Пскова немцами под 1343 г., о походе к Орешку под 1348 г. (в Псковских Второй и Третьей), о Юрии Витовтовиче и его отношениях со Псковом под 1349 г. (в Псковской Второй), об Андрее Ольгердовиче под 1350 г. (в Псковской Второй), о море в Пскове под 1352 г.

Как было установлено в соответствующей главе нашего исследования, все эти записи, делавшиеся на протяжении второй половины XIII — первой половины XIV в. местными псковскими летописцами, путем соединения их с другими летописными и нелетописными источниками, составили первый собственный псковский свод, созданный около 1352 г., то есть в середине XIV в. Мы уже отмечали, что ряд известий этого свода нашел отражение в новгородском летописании посредством Новгородско-Софийского свода XV в. Текстологические совпадения статей псковских и новгородских летописей о Пскове и псковичах свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что эти записи не подвергались значительной редакторской обработке в более позднее время как в псковском, так и новгородском летописании, а с учетом их хронологической приближенности к описываемым событиям мы может говорить, что перед нами те ценнейшие исторические сведения, которые отразили в себе взгляды безымянного летописца-псковича, младшего современника этих событий. В то же время коррективы, внесенные в псковские известия в новгородских летописях, также представляют значительный интерес, поскольку позволяют выявить уже новгородскую точку зрения на псковские дела и понять позицию новгородского книжника. В целом именно те летописные статьи, которые мы атрибутировали как следы летописного свода Пскова середины XIV в., являются материалом первостепенной важности для реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений второй половины XIII — первой половины XIV в.

То же самое следует сказать и о знаменитой Повести о Довмонте, которая в наиболее полном виде сохранилась в составе псковских летописей. Как уже говорилось в соответствующей части данного исследования, мнение таких известных источниковедов, как А. Энгельман, В.С. Иконников, А.Н. Насонов, В.И. Охотникова, о составлении Повести в первой половине XIV в. и гипотеза Н.И. Серебрянского — А.Н. Насонова, согласно которой этот литературный памятник предшествовал собственно погодным записям в протографе всех трех псковских летописей, должны быть приняты. В пользу этого свидетельствуют как текстологические, так и общеисторические обстоятельства. С учетом же хронологической близости времени написания Повести и периода княжения Довмонта в Пскове можно считать, что сведения, содержащиеся в сказании, отразили точку зрения псковича — современника Довмонта. Поэтому житийный рассказ об этом князе, открывавший собой текст псковского свода середины XIV в., представляет такой же огромный интерес и большую ценность в качестве источника, что и статьи самого свода, условно относимого к 1352 г. Кроме того, принимая во внимание, что в тексте Повести о Довмонте использованы летописные записи о деятельности князя (или наоборот — вопрос этот дискуссионный), а также то обстоятельство, что редакции трех псковских летописей имеют некоторые разночтения в составе Повести, сравнение всех этих различий внутри жития и житийного рассказа с летописным позволит еще больше приблизиться к пониманию тенденций псковского летописания, в том числе и позднего периода, отразившего в себе уже новую историографическую и идейно-политическую подоплеку XV—XVI вв., в освещении политики Довмонта и взаимоотношений Новгорода и Пскова во время его правления в последнем.

Не менее значимыми представляются сведения о Пскове и его связях с Новгородом в новгородской летописной традиции XIV—XV вв. Как уже отмечалось, целый ряд летописей, имеющих в своей основе текст Новгородско-Софийского свода первой половины XV в. — Новгородские Четвертая, Карамзинская, Пятая, Софийская Первая, Авраамки, — сохранили в своем составе выдержки из псковского свода середины XIV в., снабдив их некоторыми собственно новгородскими замечаниями. Дополнительно в этих летописных памятниках обнаруживается несколько новгородских известий о Пскове. Последние в пределах рассматриваемого нами периода второй половины XIII — первой половины XIV в., как и большинство других новгородских записей, встречающихся в Новгородско-Софийском своде, являются заимствованиями из Новгородской Первой летописи. Как известно, ее старший извод заканчивается статьей 1333 г., с приписками доходя до 1352 г., то есть охватывает интересующее нас время, как и младший извод, где записи продолжаются до середины XV в. Следовательно, оба извода-редакции Новгородской Первой летописи представляют для нас значительную ценность. Между тем вопрос о взаимоотношении двух изводов Новгородской Первой летописи до сих пор остается дискуссионным. В связи с этим целесообразно будет остановиться на историографической характеристике данной проблемы, ограничившись изложением основных точек зрения.

Еще А.А. Шахматов полагал, что Новгородская Первая летопись старшего извода — Синодальный список — была составлена около 1330 г. и включала в себя из новгородских источников поздний извод летописи, ведшейся при церкви Св. Иакова, над которым работал в середине XIII в. знаменитый Тимофей-пономарь, и владычную летопись, использованную начиная с того момента, когда закончилась летопись церкви Св. Иакова, а также привлекавшуюся Тимофеем для дополнения текста в предшествующей части23. Старший извод Новгородской Первой летописи был использован при составлении Новгородской Первой младшего извода как напрямую, так и опосредованно, через новгородский свод 1421 г., соединивший в себе в первую очередь владычную летопись на отрезке с 1333 г. до 1422 г. и домашние записи Матвея Михайлова Кусова, сделанные на рубеже XIV—XV вв. Кроме того, А.А. Шахматов указал на сложную взаимосвязь между Новгородской Первой летописью младшего извода и Новгородско-Софийским сводом первой половины XV в.24

Против мнения о литературной деятельности причта церкви Св. Иакова выступил И.М. Троцкий, видевший в тексте Новгородской Первой летописи отражение прежде всего двух традиций новгородского летописания — софийской владычной и юрьевской архимандритской. По предположению И.М. Троцкого, существовало несколько новгородских сводов XIII—XIV вв., соединивших известия этих двух летописей, причем результатом последнего этапа летописной работы Юрьева монастыря в конце XIII — начале XIV в. явился старший извод Новгородской Первой летописи, представленный Синодальным списком25.

Традиции изучения русского летописания, заложенные А.А. Шахматовым, в последние десятилетия были продолжены современными исследователями. Из наиболее значительных работ, посвященных новгородскому летописанию XIII—XIV вв., следует выделить публикации В.Л. Янина и А.А. Гиппиуса. В одной из своих статей В.Л. Янин обратился к рассмотрению источников Новгородской Первой летописи младшего извода. Проанализировав и сопоставив между собой список князей в Новгородской Первой летописи младшего извода и текст Новгородской Первой старшего извода за вторую половину XIII в., он пришел к выводу, что отсутствие в Синодальном списке записей за период конца 1272 — начала 1299 г. вследствие утери целой тетради соответствует лакуне в перечне князей в конце Новгородской Первой летописи младшего извода, откуда автор указал на тот факт, что именно дефектный Синодальный список был привлечен при составлении Новгородской Первой летописи младшего извода26. Однако в тексте последней на отрезке 70—90-х гг. XIII в. не обнаруживается «пробела» в статьях. Следовательно, по мысли В.Л. Янина, кроме Синодального списка среди источников Новгородской Первой летописи младшего извода была какая-то новгородская летопись «иной семьи», которая продолжала предполагаемый исследователем новгородский «Временник» (свод) 1204 г.27

Противником гипотезы В.Л. Янина выступил А.А. Гиппиус. В своей работе о сложении текста Новгородской Первой летописи он высказал мнение, что Синодальный список был использован составителем Новгородской Первой летописи младшего извода, однако ее текст в границах 1273—1298 гг. был заполнен не по летописи «иной семьи», которую усматривал В.Л. Янин, а на основании записей «во владычном своде летописца архиепископа Климента, пришедшего на смену Тимофею пономарю», причем этот владычный свод был «более полным и исправным, чем дошедший до нас в Синодальном списке»28. Полемизируя с В.Л. Яниным, А.А. Гиппиус подверг критике и построения А.А. Шахматова о прямом отражении старшего извода Новгородской Первой летописи в младшем изводе. Как считает А.А. Гиппиус, подкрепляя свою точку зрения не только текстологическими, но и кодикологическими изысканиями, нет надобности предполагать привлечение в значительном объеме Синодального списка для составления Новгородской Первой летописи младшего извода. Оба извода Новгородской Первой летописи независимо друг от друга использовали одну и ту же владычную летопись, что и объясняет схожесть их текстов. Из Синодального списка редактор Новгородской Первой летописи младшего извода взял лишь приписки, стоящие в его конце, которые своим происхождением обязаны летописанию Юрьевского монастыря, ведшемуся параллельно владычному29.

Итак, несмотря на давность изучения состава Новгородской Первой летописи как старшего, так и младшего изводов и их взаимоотношения, в историографии высказывались различные, порой исключающие друг друга точки зрения. И тем не менее практически все авторы были единодушны в том, что новгородское летописание XIII—XIV вв., в том числе и за интересующий нас период, совместило в себе несколько летописных традиций, основными из которых были софийская владычная и юрьевская архимандритская. Естественно, это обусловило разные оценки событий внутриновгородской истории, прослеживаемые в тексте Новгородской Первой летописи. Однако — и это для нас самое важное — при описании внешнеполитических аспектов жизни Новгорода, а значит, и отношений со Псковом, новгородские летописцы, вне зависимости от своей принадлежности к той или иной летописной школе, были единодушны в своих взглядах.

Остается определить, какие из новгородских летописей являются наиболее информативными для освещения истории новгородско-псковских связей второй половины XIII — первой половины XIV в. Полагаем, что важнейшим источником и здесь остается Новгородская Первая летопись старшего извода как древнейшая из дошедших до нас. Вместе с тем ввиду наличия в ее тексте указанной лакуны, а также с учетом окончания записей Синодального списка на 1333 г. (с приписками на 1352 г.) необходимо обращаться к Новгородской Первой летописи младшего извода для реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений, соответственно, в период 1272—1299 гг. и после 1333 г. (до Болотовского договора). Кроме того, целый ряд известий, отсутствующих в Новгородской Первой летописи, содержит поздние новгородские и общерусские летописи, восходящие к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в. — Новгородские Четвертая и Пятая, Софийская Первая и летопись Авраамки. В том числе в составе памятников Новгородско-Софийского цикла сохранился ценнейший текст Болотовского договора между Новгородом и Псковом, который отсутствует в Новгородской Первой летописи младшего извода.

С момента появления в Пскове литовца Довмонта, который вскоре стал псковским князем, во внутренней и внешнеполитической жизни Пскова произошли значительные изменения, в связи с чем новгородско-псковские взаимоотношения вступили в новую фазу. Летописание Новгорода и Пскова сохранило повременные записи об обстоятельствах и времени княжения Довмонта в Псковской земле. Информативная наполненность и историческая ценность псковских и новгородских летописей при этом неодинакова. Новгородские источники, как правило, содержат пространные сообщения, обстоятельно излагают ход событий, в них встречаются исторические и литературные параллели. Псковские памятники, наоборот, довольно скупы на изложение, отмечая лишь наиболее значительные факты из истории Пскова. Краткий, сжатый, лаконичный рассказ здесь нарушается только агиографическим повествованием о Довмонте — произведением, которое подробно описывает и прославляет деятельность и достоинства псковского князя.

Предыстория появления Довмонта в Пскове в новгородских и псковских летописных памятниках связывается с событиями 1263 г. в Литве. Как известно, в это время произошло убийство великого литовского князя Миндовга. О нем из интересующих нас летописей упоминают под соответствующим годом Новгородская Первая летопись, Новгородская Четвертая и Софийская Первая летописи, сообщая, что это сделали «родици, свещавшеся отаи всехъ»30. В тех же источниках находим сведения о случившейся междоусобице, когда убийцы не поделили «товаръ его» (Миндовга. — А.В.), причем запись сопровождается уточнением: «того же лета»31. В конфликт оказался вовлеченным полоцкий князь Товтивил, которого постигла участь Миндовга. Едва избежал смерти сын Товтивила — ему удалось бежать «с мужи своими» (видимо, полоцкие бояре, которых незадолго до того «исковаша», но затем «пустиша») в Новгород. В Полоцке сел литовский князь, и между Полоцком и Литвой был заключен мирный договор32. Примечательно, что в рассказе о «мятеже» в литовских землях совершенно отчетливо видны симпатии новгородского летописца к Товтивилу, которого он называет «князь добрый», и его сторонникам33.

Псковские летописи, а также включенное в их текст Житие Довмонта, о событиях 1263 г. в Литве умалчивают, поскольку их сообщения о том, что «побишася Литва межи собою, некиа ради ноужа», помещены под 1265 г.34

К этому году относится месть литовского князя Войшелка убийцам Миндовга, своего отца. Старший и младший изводы Новгородской Первой летописи сохранили достаточно подробный рассказ об этих событиях, расцвеченный многочисленными похвалами Войшелку, принявшему христианство, и риторическими выступлениями против «поганой» литовской веры35. Неясно только, были ли «мятеж великъ в Литве» и месть Войшелка разновременными событиями или же летописец имел в виду одну и ту же междоусобицу. Вероятно, проясняет ситуацию фраза из Жития Довмонта в Псковской Второй летописи, в которой победа и вокняжение Войшелка расцениваются как логический исход многочисленных распрей среди литовских князей36. В любом случае удача Миндовгова сына привела к тому, что в землях Северо-Западной Руси вновь появились изгнанники из Литвы, видимо, противники Войшелка. На этот раз пристанищем для 300 литовских семей стал Псков, где «крести я князь Святъславъ с попы пльсковьскыми и съ Пльсковичи». Такие подробности происходившего узнаем из Новгородской Первой летописи, в статье, помещенной под 1265 г.37

Примечательно, что вторая волна литовских беглецов направилась не в Новгород, как в 1263 г. сын Товтивила со сподвижниками, а в Псков. Если в 1263 г. бежали сторонники Миндовга, то в 1265 г. — враги его сына Войшелка. Не случайно, что тех, кто укрылся в Пскове, «новгородци хотеша... исещи»38. Здесь мы вновь видим проявления давнего противостояния между двумя крупнейшими городскими центрами Северо-Западной Руси.

Спасение к литовским «выгонцам» пришло от Ярослава Ярославича, который «не выда ихъ... и не избьени быша»39. Необходимо указать на тот факт, что Ярослав в данном случае действовал скорее не в качестве новгородского, а в качестве великого князя. В то же время из этого вовсе не следует, будто бы «в 1265 г. Ярослав с новгородским полком находится во Пскове», о чем пишет В.Л. Янин, объясняющий таким образом «возможность оперативного вмешательства в столь стремительное событие»40. Представляется, что для того чтобы помешать новгородцам расправиться с беглецами из Литвы, Ярославу не обязательно нужно было быть в Пскове. Он мог предотвратить избиение и находясь в Новгороде. Не случайно мнение В.Л. Янина было подвергнуто критике А.Н. Хохловым, который, в частности, указывал на отсутствие каких-либо данных в источниках о пребывании Ярослава Ярославича в 1265 г. в Пскове с новгородским полком. Кроме того, тогда «остается непонятным, почему крайне важная церемония массового крещения язычников проходит под руководством и в присутствии Святослава Ярославича, а не самого великого князя»41.

По всей видимости, именно после победы Войшелка в междоусобной войне в Литве в Пскове оказался и Довмонт «съ дроужиною своею и съ всемъ домомъ своимъ. «Литовский князь крестился в храме Св. Троицы, приняв имя Тимофей42. Появление Довмонта в Пскове, равно как и то, что его посадили псковичи на княжеский стол, датируется в псковских летописях 1265 г. и связывается с военной активностью Войшелка.

В отличие от Повести о Довмонте в редакции Псковской Третьей летописи, Новгородская Четвертая летопись умалчивает о роли жителей Пскова в вокняжении Довмонта и использует неопределенный термин «посадиша»43. Однако такое сокращение следует связывать с редакторской правкой летописца-новгородца, не желавшего заострять внимание на самостоятельных действиях псковичей, так как в Софийской Первой летописи чтение «посадиша его псковичи» сохранено, в чем проявляется еще раз ее более бережное отношение к тексту протографа, бывшего основой и для Новгородской Четвертой44.

В Новгородской Первой летописи запись о вокняжении Довмонта во Пскове помещена под следующим, 1266 г. Отсюда у некоторых исследователей возникали закономерные вопросы: когда Довмонт стал псковским князем; был ли он среди 300 литовских беглецов; как произошло его вокняжение, учитывая, что, согласно новгородской летописной традиции, сбежавших литовцев крестил князь Святослав Ярославич, находившийся, видимо, в это время в Пскове.

И.Д. Беляев полагал, что Довмонт бежал в Псков среди тех 300 семей, которые нашли приют у Святослава, причем датировал это событие 1266 г. И лишь затем, по мнению историка, «псковское вече, поразмысливши, что с бесприютным Довмонтом будет легче ладить, чем с великокняжеским сыном Святославом, имевшим опору в своем отце, посадило Довмонта на псковский престол, а Святослава попросило оставить Псков»45.

Примерно таким же образом рассуждал Н.И. Костомаров, хотя он и не объяснял, что же сталось со Святославом Ярославичем46. Из современных исследователей подобной версии придерживаются А.Ю. Дворниченко и К.М. Плоткин47.

Иначе считает А.Н. Хохлов, но из его рассуждений не совсем ясно, какие силы «свели» Святослава с псковского княжеского стола и что за часть литовских беглецов «первой волны», ушедшая с ним в Тверь48.

С.В. Белецкий полагает, что Довмонт действовал при поддержке Новгорода49.

Не проясняют ситуацию и высказывания Л.В. Столяровой, которая пишет, что Довмонт бежал в Псков и, «сместив кн. Святослава Ярославича, оказался на княжеском столе...», поскольку не объясняется, как и когда был «смещен» Святослав50. Источники не сообщают ни о каком вооруженном конфликте и не дают оснований предполагать какое-либо столкновение между Довмонтом и Святославом Ярославичем.

Итак, видим, что достаточно аргументированных ответов на обозначенные выше вопросы историографическая традиция не дает. В свете изложенных показаний новгородских и псковских источников предлагаем следующий вариант развития событий середины 60-х гг. XIII в.

К 1265 г. нужно относить прибытие в Псков 300 литовских семей, а к 1266 г. — появление здесь Довмонта и его вокняжение. В пользу такого разграничения, как нам кажется, свидетельствует датировка Новгородской Первой летописи, появившаяся, конечно же, неслучайно. Считаем необходимым указать также на тот факт, что Довмонт, согласно псковским летописям, бежал в Псков с дружиной, а ее численность в 300 воинов для малозначительного нальшанского князя сомнительна. Уместно здесь будет вспомнить известие Рогожского летописца о том, что «Довмонтъ прибеже въ Плесковъ въ 70 дроуговъ»51, что более соответствует количественному составу его дружины. Скорее всего, Довмонт был одним из самых последних, кто покинул Литву вслед за основной массой беглецов, скрывающихся от мести Войшелка. Можно выдвинуть еще одно предположение, что Святослава Ярославича к моменту появления Довмонта в Пскове уже не было. Вероятно, незадолго до этого он был изгнан псковичами. Неслучайно литовские «выгонцы» нашли защиту от новгородцев не со стороны Святослава, а со стороны его отца. Такую позицию Святослава Ярославича, если она в действительности имела место, псковичи должны были расценивать как предательство интересов Пскова, в результате чего Святослав и мог быть изгнан с псковского княжеского стола в конце 1265 — начале 1266 г. Таким образом, появление в Пскове Довмонта должно было быть как нельзя кстати. Конечно, все это лишь предположения, основанные во многом на логических допущениях, но, тем не менее, псковские летописи о вокняжении Довмонта, в отличие от летописей новгородских, сообщают с большим пафосом и достаточно подробно. В любом случае мы склонны считать, что Довмонт стал псковским князем именно в 1266 г., но прибыл сюда самостоятельно, а не в числе тех 300 литовских семей, о которых рассказывают новгородские источники под 1265 г.

Первым шагом нового князя Пскова стала организация похода на Литву, который состоялся в том же 1266 г. Новгородские и псковские источники с разной степенью информативности сообщают об этом событии. Из всех псковских летописей лишь Псковская Первая сохранила летописную статью, которую следует считать отражением погодной записи, имевшейся уже в древнейшем псковском своде середины XIV в. Псковская Первая летопись рассказывает, что «ходилъ князь Домонтъ с мужи псковичи, и плени землю Литовскую, и погону побиша»52.

Новгородские летописи сохранили намного более подробное повествование. Из них узнаем, что Довмонт захватил литовского князя Герденя с двумя сыновьями; что погоня, организованная самим Герденем, была остановлена на Двине; что попытка литовского войска переправиться через реку была отбита псковичами, и Гердень был вынужден бежать «в мале дружине»53. Интересно, что новгородский летописец относится с явной симпатией к Довмонту и псковичам, чему свидетельством служат рассуждения о божьей благодати и покровительстве патрональных храмов Новгорода и Пскова Св. Софии и Св. Троицы участникам похода на Литву, а также очевидное удовлетворение результатами военных действий, что подтверждают слова: «Пльсковичи же придоша вси здорови»54.

Житийный рассказ о Довмонте, включенный в текст Псковских Второй и Третьей летописей, пестрит еще большими деталями и отличается литературной обработкой. Так, среди плененных Довмонтом названа еще его тетка Евпраксия; поименованы другие литовские князья, вместе с Герденем бросившиеся в погоню; указана численность псковского (270 человек) и литовского (700 человек) войска и арьергарда псковичей на Двине (90 человек); сохранены имена некоторых из боевых товарищей Довмонта, в том числе погибшего Антония Лочковича; говорится о смерти литовского князя Гоиторта и других князей, а также о том, что часть литовцев была «извержена» на островки на Двине55. Явной последующей литературной вставкой следует считать обращение Довмонта к псковичам перед боем и ссылки на заступничество св. князя Всеволода и св. Леонтия56. Примечательно, что, в отличие от новгородского летописца, который упоминает как новгородские, так и псковские святыни, автор-пскович ни словом не обмолвился о заслугах Довмонта перед всей Северо-Западной Русью, в чем можно усмотреть отражение собственного идеологического подхода к интересам Новгорода и Пскова.

Иной была позиция новгородского книжника. Он добросовестно описывает события, не опуская упоминания о Пскове и псковичах, в том числе и тогда, когда это не имеет прямого отношения к истории Новгорода. При этом Новгородская Первая летопись в обеих своих изводах оказывается более информативной по сравнению с псковскими летописями. В последних совершенно отсутствуют сведения о военной деятельности Довмонта в конце 1266—1267 гг. Новгородская Первая летопись, наоборот, сообщает, что в 1266 г., после похода против Герденя, «ходиша пакы Пльсковичи на Литву съ княземь Довмонтомь», а в 1267 г. «ходиша новгородци съ Елеферьемь Сбыславичемь и с Доумонтомь съ Пльсковичи на Литву, и много ихъ повоеваша, и приехаша вси здорови»57. Новгородские Четвертая, Карамзинская и Пятая летописи еще добавляют, что во время этого похода был убит литовский князь Гердень58. Молчание псковских летописей в данных случаях объяснить трудно. Однако, важно само содержание летописных статей Новгородской Первой летописи, особенно под 1267 г. Здесь мы наглядно видим, что Новгород и Псков вновь выступают совместно против общего врага, действуют как союзники. Отсюда можно сделать вывод, что между двумя городами отношения, несколько испорченные в связи с событиями 1263—1266 гг., вновь наладились.

Результатом стало то, что «на протяжении тридцатитрехлетнего псковского княжения Довмонта существует его деятельный союз с Новгородом»59. С.В. Белецкий датировал его заключение временем между 1265 г. и 1268 г.60 Следует указать на то, что в первую очередь этот союз был больше выгоден Пскову, чем Новгороду, а точнее, был на руки князю Довмонту. Это можно заключить из того, что все три похода на Литву территориально ограничивались, видимо, владениями Герденя. То, что разорению подвергались именно коренные литовские, а не полоцкие земли, подвластные Герденю, было установлено в работах В.Т. Пашуто, Д.Н. Александрова и Д.М. Володихина61; интересно, что Д.Н. Александров и Д.М. Володихин вообще предполагают, что в Полоцке в это время сидел представитель династии Рюриковичей, Изяслав Брячиславич, а Гердень оставался по-прежнему лишь нальшанским князем62. Последнее обстоятельство удачно объясняет причину вражды между Герденем и Довмонтом, который до своего вынужденного отъезда в Псков был правителем тех же нальшанских территорий. Таким образом, походы Довмонта на Литву можно расценивать как личную месть Герденю. Именно так трактует данные события В.И. Охотникова63.

Успех Довмонта в военных предприятиях поднимал его престиж в глазах псковичей, что, конечно же, было необходимо князю, бывшему иноплеменником и пришлым человеком в Пскове. Авторитет у псковской общины Довмонт мог приобрести главным образом, выступив в качестве удачливого военачальника. Участие в походах Довмонта новгородцев, незадолго до того поддерживавших сторонников Войшелка, чьим вассалом, подвластным князем, был Гердень64, не должно вызывать недоумение. Гердень только признал зависимость от Войшелка, но вряд ли был его убежденным союзником, так как Нальшанское княжество, как и Жемойтия, в то время противилось возвышению аукштайтской династии литовских князей. По крайней мере, справедливым кажется мнение о том, что фигура Довмонта была выгодна не только псковичам, но и новгородцам. Так, В.Т. Пашуто указывал на то, что «он был независим от Литвы... и от низовских (тверских) князей» и «не только успешно отбивал натиск Литвы и Ордена.., но и помогал Новгороду отражать притязания тверских князей»65.

Показательными в плане проверки на прочность Новгородско-Псковского союза, возобновленного с появлением Довмонта во Пскове, стали события 1266 г. Новгородская Первая летопись в статье 6774 г. сообщает, что «приде князь Ярославъ в Новъгородъ с полкы низовьскыми, хотя ити на Пльсковъ на Довмонта; новгородци же възбраниша ему», мотивируя свою позицию тем, что Ярослав Ярославич не проинформировал их о своих намерениях. В итоге, «князь же отсла полкы назадь»66. Прежде чем обратиться к вопросу о причинах отказа новгородцев поддержать великого князя, необходимо выяснить, какие цели преследовал Ярослав.

И.Д. Беляев и А.Н. Никитский предполагали, что Ярослав собирался отомстить псковичам за обиду, нанесенную тем, что они предпочли Довмонта его сыну67. Н.И. Костомаров, а затем В.Т. Пашуто объясняли попытку организовать поход на Псков внешнеполитическими мотивами, о чем, по мнению В.Т. Пашуто, свидетельствовало «желание Ярослава исправить оплошность и прогнать из Пскова литовского князя»68. Кроме того, как считал исследователь, появление Довмонта в Пскове делало его независимым от низовских (тверских) князей69.

Последние рассуждения В.Т. Пашуто кажутся заслуживающими внимания. Довмонт как пришлый князь, посаженный на псковский стол самими псковичами, уже только этим фактом придавал Пскову статус суверенного государства. Независимость во внешней политике, проявленная Довмонтом в самом начале правления, создавала почву для беспокойства Ярослава Ярославича, заботившегося о сохранении псковских территорий в орбите великокняжеского влияния. Не сомневаемся, что в конце 1266 — начале 1267 г. Ярослав действовал как великий, а не как новгородский князь.

Почему же попытка Ярослава организовать поход против Пскова и Довмонта не получила поддержки у новгородцев? Возможно ли, что они, будучи обиженными тем, что князь не предупредил их о готовящейся акции, решили напомнить о самостоятельности Новгорода в определении внешнеполитического курса и просто наперекор Ярославу отказались принять участие в военной экспедиции, как это объясняет новгородский летописец? Из историков XIX в. лишь А.И. Никитский попытался ответить на эти вопросы. Он считал, что нежелание Новгорода оказать помощь Ярославу Ярославичу было вызвано тем, что Довмонт, уже успевший совершить успешные набеги на Литву, являлся для новгородцев тем князем, который обеспечивал безопасность западных границ не только Пскова, но и Новгорода70. Среди современных исследователей аналогичной точки зрения придерживается А.Н. Хохлов, который отмечает, что «активные антилитовские действия Довмонта вызвали одобрение новгородцев», в силу чего последние оказали «мощное противодействие» Ярославу71. Иной взгляд на позицию Новгорода в событиях 1266/1267 г. представил В.Т. Пашуто, полагавший, что отказ новгородцев поддержать князя был вызван их стремлением иметь в лице Довмонта ту силу, которая при необходимости обеспечит Новгороду «союзника против притязания самих суздальских князей»; при этом В.Т. Пашуто считал организаторами новгородцев и главной направляющей силой — местных бояр72.

Мнение маститого советского ученого представляет значительный интерес, так как имеет под собой логические основания. Действительно, можно говорить о борьбе Новгорода против великокняжеской власти как об одном из главных мотивов новгородцев при отказе принять участие в походе на Псков, даже если вспомнить, что прерогативы великого князя и Новгородской республики уже были четко разграничены новгородско-княжескими докончаниями73. Хотя, конечно, не стоит забывать и о роли псковского князя в обороне Северо-Западной Руси от внешних врагов.

Итак, есть все основания усматривать в событиях 1266/1267 г. свидетельства сохранения союзнических отношений между Новгородом и Псковом, восстановленных вскоре после появления во Пскове Довмонта. Даже угроза конфликта с великим князем Ярославом Ярославичем не стала причиной для разрыва этого союза. Тесными оставались связи Пскова с Новгородом и в последующие годы. Ярким доказательством тому служит совместное участие новгородцев и псковичей в походе на немецкую крепость Раковор (Раквере), завершившемся грандиозной битвой с войском Ливонского ордена.

Псковские и новгородские источники с разной степенью информативности сообщают о Раковорской битве. В Псковской Первой летописи под 1268 г. записано: «Князь Дмитрея Ярославич с полки новгородскими идоша къ Ракобору; и бысть побоище силно, месяца февраля въ 18 день, в суботу»74. Совсем иначе в Псковской Второй летописи: «Князь Домонтъ с мужи своими псковичи иде к Раковору, и бишася с немци и одолеша»75. Житие Довмонта (рассказ о Раковорской битве сохранен в редакциях Псковских Второй и Третьей летописей) как бы объединяет эти два известия. В нем говорится, что в войске участвовали и псковичи, и новгородцы76. Между тем, если Житие Довмонта в редакции Псковской Второй летописи лишь констатирует сам факт похода и его успешное окончание, то в редакции Псковской Третьей летописи содержится упоминание о том, что после победы русские князья «иде на вируяны, и плени землю их и до моря, и повоева Поморье, и пакы возвратився и исполни землю свою множеством полона», после чего следует краткая похвала Дмитрию и Довмонту и всем участникам похода77. Известие о походе в Поморье сообщает и Псковская Первая летопись в тексте Жития, но от этого отрывка сохранились лишь последние слова78.

В отличие от псковских памятников, в новгородских летописях сохранилось детальное описание причин похода к Раковору, его подготовки, самого Раковорского сражения. В контексте изучения новгородско-псковских отношений того времени нас интересует свидетельство об участии жителей Пскова в походе и битве. Новгородская Первая летопись сообщает, что среди прочих князей, откликнувшихся на призыв новгородцев идти к Раковору, был и «Довмонтъ Пльсковьскыи» и что псковичи во время сражения стояли полком на правом фланге русского войска79. В Новгородской Первой летописи о походе Довмонта в Поморье не говорится, но о нем рассказывают Новгородская Четвертая и Софийская Первая летописи, а последняя, кроме того, содержит фразу о том, что «помощию Святыя Троица и Святыя Софии... пособи бог князю великому Дмитрею и князю Доманту, и новгородцемъ и псковичемъ»80.

Сравнение новгородской и псковской летописных традиций в их оценке участия Пскова в походе к Раковору позволяет сделать следующие выводы.

В новгородском летописании о роли псковичей не умалчивается. В поздних новгородских памятниках даже упоминается о заступничестве наравне со Св. Софией еще и Св. Троицы.

Псковские летописи по-разному обрисовывают вклад полков Новгорода и Пскова в победу под Раковором. Если Псковская Первая в погодных записях называет лишь князя Дмитрия, то Псковская Вторая летопись, наоборот, — только Довмонта. В то же время житийный текст в Псковской Второй и Псковской Третьей летописях говорит о совместных действиях новгородцев и псковичей. Мы уже обращались к вопросу о соотношении Жития Довмонта и летописных записей об этом князе. Логичным представляется, что именно краткие повременные статьи стали основой при последующем составлении текста Жития. Не исключено, что первоначальный вариант летописи содержал такое известие, где в равной степени отмечены значение участия в походе как новгородцев, так и псковичей. Эта мысль подтверждается и тем соображением, что Псковские Первая и Вторая летописи восходят к общему протографу, а значит, вероятно, в первой из них преднамеренно опущено имя Довмонта, а во второй — Дмитрия. Для нас сейчас не особенно важно, почему редактор Псковской Второй летописи не упомянул об участии новгородцев в походе на Раковор, а редактор Псковской Первой подчеркнул роль псковичей. Важно то, что в первоначальном виде (то есть в современной летописной записи XIII в., попавшей затем в текст псковского свода середины XIV в.) был, как мы считаем, равнозначно описан вклад Новгорода и Пскова в победу над немцами. Таким образом, можно прийти к выводу, что псковские летописные источники, равно как и новгородские, в описании похода и битвы под Раковором в 1268 г. сохранили положительные оценки действий как псковичей, так и новгородцев, что еще раз свидетельствует в пользу нашего предположения о сохранении в конце 60-х гг. XIII в. союза между Новгородом и Псковом. Об этом говорит и описание действий Дмитрия и Довмонта под Раковором в Новгородской Первой летописи. Новгородский и псковский полки представлены здесь как составные части единого русского войска.

Предполагать наличие каких-либо осложнений в новгородско-псковских отношениях того времени оснований нет. Даже описание похода Довмонта в Поморье сразу же после событий под Раковором в псковских летописях не следует рассматривать с подобных позиций. Ведь в конце описания поморской военной экспедиции псковский источник, как отмечалось, содержит похвалу обоим князьям — новгородскому Дмитрию и псковскому Довмонту. Хотя все же необходимо подчеркнуть, что поход Довмонта в Поморье был актом проявления самостоятельности псковского князя и псковичей, на что уже обращали внимание исследователи81. Примечательно, что в поздних русских летописях (например Новгородской Четвертой), восходящих к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в., отрывки из Жития Довмонта, извлеченные из псковского летописания, сохранены без изменений, в чем видно уважительное отношение к Довмонту как к защитнику Русской земли от агрессии Ливонского Ордена новгородского редактора даже по прошествии нескольких столетий.

Поход русских под Раковор и в Поморье вызвал ответные действия со стороны орденского государства немцев. После набега «останка» «поганой Латыне» на приграничные псковские села ранней весной 1268 г. и победы псковичей во главе с Довмонтом над немцами в битве на Мироповне 23 апреля 1268 г. магистр Ливонского Ордена Отто фон Роденштейн весной 1269 г. организовал вторжение рыцарского войска в пределы Псковской земли. Об этих событиях рассказывает Житие Довмонта (в составе всех трех псковских летописей, причем в Псковской Третьей — с датой 6780 г.)82, летописная статья Псковской Второй летописи под 6775 г.83, новгородское летописание (Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, Новгородская Четвертая летопись) под 6777 г.84 При этом обе летописные традиции — Новгорода и Пскова — сообщают различные сведения о том, кто изгнал немцев из-под Пскова: Довмонт с псковичами или Юрий с новгородцами.

Псковская Вторая летопись в записи под 6775 г. кратко повествует, что «князь местерь совокоупи воя многы и прииде ко Пскову; и князь Довмонтъ победи я»85. Житийный рассказ, в котором приводятся некоторые подробности, в том числе и легендарные (например, о благословении Довмонта троицким игуменом Сидором, об освещении довмонтова меча), также акцент делает на самостоятельности действий псковского князя. Житие подчеркивает, что «Домонтъ же въ множестве ярости мужества своего, не дождавъ полковъ новгородскых, с малою дроужиною с мужи псковичи, выехавъ, изби полки их, и самого местера раниша по лицю»86. После этого рассказывается о масштабах потерь немецкого войска и сообщается, что победа была одержана на день Федора Стратилата, то есть 8 июня87. О новгородской помощи и вкладе новгородцев в разгром ливонцев, соответственно, вовсе не упоминается.

Иная картина представлена в новгородском летописании. В нем приводятся сведения о том, что немцы подошли к Пскову в неделю Всех святых, осаждали город 10 дней, «большюю рану въсприяша» и «не успеша ничтоже». Вскоре на помощь осажденным прибыло новгородское войско во главе с князем Юрием, после чего немцы «побегоша за реку». Новгородцы вошли в Псков и затем заключили с ливонцами мир88. Следовательно, согласно новгородскому летописанию, победа над орденским отрядом была делом лишь новгородцев.

Думается, что столь неравноценные сведения новгородского и псковского источников о событиях под Псковом весной-летом 1269 г. не должны служить основанием для рассуждений об очередном разрыве отношений между Новгородом и Псковом. Различные акценты, сделанные новгородским и псковским летописцами, конечно, говорят об их некоторой субъективности в описании одних и тех же событий, но не более того. Прав был А. Энгельман, который писал, что «это нам не покажется удивительным... особенно если вспомнить общую естественную склонность средневековых... исторических деятелей и повествователей, себя и своих выставлять в наивыгоднейшем свете, противную же сторону как можно более унижать и отодвигать в тень»89. Объективное представление о последовательности военных действий под Псковом в 1269 г. скорее всего можно получить путем соединения новгородского и псковского рассказов.

В первые дни осады города значительный урон немцам, вероятно, нанесли сами псковичи во главе с Довмонтом, а затем подошла новгородская помощь князя Юрия, и уже перед лицом опасности столкновения с объединенным псковско-новгородским войском Орден пошел на заключение мира.

Наше предположение подкрепляется сведениями немецкого источника, практически современного описываемым в нем событиям 1269 г., — «Рифмованной хроники». Повествуя об осаде Пскова, хроника не упоминает о новгородской помощи псковичам, но, объяснив уход рыцарей холодной и сырой погодой, неудобной для штурма сообщает, что мир с магистром заключал князь Юрий90.

Схожим образом позволяет реконструировать события и грамота магистра Любскому магистрату, в которой говорится, что новгородское войско подошло уже тогда, когда немцы, взяв и разрушив город, готовились к решающему штурму псковской цитадели (то есть Кремля)91.

Итак, соединение псковских житийного и летописного рассказов со свидетельством новгородских источников, дополненное выдержками из «Рифмованной хроники» и магистерской грамоты Любскому магистрату, приводит нас к заключению, что в 1269 г. псковичи и новгородцы по-прежнему оставались союзниками и вместе противостояли Ливонскому ордену. Новгородская помощь действительно пришла к Пскову, хотя и по прошествии некоторого времени после начала осады города, но это объясняется определенной удаленностью Новгорода от Пскова. Таким образом, можно говорить о том, что новгородско-псковский военно-политический союз продолжал действовать и после Раковорской битвы 1268 г.

Еще раз это подтвердили события 1270 г., когда новгородцы и псковичи отстаивали свои общие интересы уже не перед лицом внешнего врага, а перед лицом великого князя Ярослава Ярославича. Примечательно, что последний еще в 1269 г. был недоволен военным столкновением Новгорода и Пскова, с одной стороны, и Ливонского ордена, с другой. Тогда он укорял новгородцев, «нача жалити: «мужи мои и братья моя и ваша побита; а вы розъратилися с немци»92. Начался конфликт Новгорода с Ярославом, достигший наивысшего накала в следующем, 1270 г. Дело дошло до того, что в пределы Новгородской земли вступили войска самого Ярослава Ярославича, Дмитрия Переяславского и Глеба Смоленского, а чуть ранее существовала опасность посылки ордынской рати на помощь великому князю, едва предотвращенная Василием Костромским93. В этих условиях «совкупися в Новъгородъ вся волость Новгородьская, Пльсковичи, ладожане, корела, ижера, вожане»94. Лишь вмешательство митрополита способствовало примирению. Заключив соглашение с новгородцами, Ярослав уехал во Владимир, «а в Новегороде остави Андрея Воротиславича; а пльсковичемъ дасть князя Аигуста»95.

В данном случае мы выделим главное для нас: Новгород и Псков — союзники, вместе противостоящие великому князю Ярославу Ярославичу. Тем не менее, некоторые исследователи в связи с событиями 1270 г. высказывали сомнения относительно равноправного участия новгородцев и псковичей в союзе. Например, А.И. Никитский называл Псков новгородской волостью и при этом ссылался на запись Новгородской Первой летописи под 1270 г.96 Из советских исследователей такого же мнения придерживалась С.И. Колотилова. Сравнив известие летописи под 1198 г. со статьей 1270 г., она пришла к выводу, что если «в первом случае можно предположить, что псковичи составляли нечто особое от остальной новгородской области, второй текст не оставляет места для таких предположений»97.

Против подобного подхода к истолкованию летописного сообщения 1270 г. выступил В.Л. Янин. Привлекая статьи 1270 г. и 1316 г., историк отметил, что, «отражая ситуации временных военных союзов между Новгородом и Псковом, оба текста используют для обозначения военного единства клише, обозначившее подобную ситуацию в 1132 и 1136 гг.»98. Именно такая трактовка известия 1270 г. нам представляется верной. Псковичи — не составная часть новгородского войска, а союзники новгородцев, Псков же — не пригород Новгорода, а суверенный город-государство.

Казалось бы, данному утверждению противоречит еще одно известие новгородской летописи — о князе Айгусте (Августе), оставленном во Пскове, в чем усматривалась политическая зависимость Пскова от Новгорода.

По поводу Августа Н.И. Костомаров писал, что его направление во Псков — подтверждение права Новгорода «посылать туда... подручников своего князя»99. К еще более категоричному выводу пришел А.И. Никитский, полагавший, что новгородцы обращались со Псковом «как с своею собственною волостью», отправляя в 1270 г. наместником князя Августа100. Несколько иначе трактовал события 1270 г. В.Т. Пашуто. Отмечая натянутость отношений Довмонта с тверскими князьями, ученый предполагал, что Довмонт на некоторое время был вынужден покинуть Псков, а вместо него Ярослав посадил Августа. Одновременно, последнего В.Т. Пашуто называл вассалом великого князя101. С.И. Колотилова видела в наместничестве Августа одно из «прямых свидетельств зависимости Пскова от Новгорода»102. В отличие от традиционной в отечественной историографии точки зрения, противоположных взглядов придерживается В.Л. Янин. Он указал на то, что «рассматривая факты вмешательства новгородского князя в псковские дела и имея в виду то обстоятельство, что, как правило, великий князь с получением ярлыка автоматически признавался и новгородским князем, нужно всякий раз четко представлять себе, осуществляет ли такое вмешательство князь от имени великокняжеского или новгородского стола»103. В связи с этим В.Л. Янин предлагает усматривать в факте направления Августа в Псков в 1270 г. Ярославом Ярославичем стремление именно великого, а не новгородского князя «не выпустить Псков из системы владимирского великого княжения»104.

Обращение к летописному рассказу позволяет из всех приведенных мнений присоединиться именно к точке зрения В.Л. Янина. Во всех действиях Ярослава Ярославича видится политика великокняжеской власти. Ярослав оставил в Новгороде и Пскове наместников, когда отправился, во Владимир, а потом в Орду. Об изгнании Довмонта в летописи не говорится ни слова. Можно предполагать, что он оставался в Пскове как князь, избранный самими псковичами, а Август представлял интересы великого князя Ярослава105, возможно, вел какие-то переговоры с псковичами после недавнего столкновения между Ярославом и вечевыми республиками. Однако даже если признать, что Август осуществлял управление Псковом в полном объеме, то делал он это не от имени Новгорода, а от имени великого князя. Скорее всего, Август был служилым князем у Ярослава, а возможно, и являлся сыном Товтивила Полоцкого, что допускал еще Н.М. Карамзин106. Можно также предполагать, что деятельность Августа в Пскове в 1270 г. была того же рода, что и деятельность боярина Вячеслава в 1232 г. В направлении в Псков представителей великого князя в 1232 г. и 1270 г. угадывается наметившаяся тенденция к оформлению взаимоотношений между Псковом и великокняжеской властью, начало документальному закреплению которого было положено «словом» Александра Ярославича Невского к псковичам вскоре после победы над немцами в 1242 г. В ходе событий 1270 г. Псков и Новгород по-прежнему оставались равноправными союзниками, причем они совместно выступали как против внешнего врага, так и против притязаний великих князей (пусть и не всегда успешно).

Однако единство политических устремлений Новгородской и Псковской земель сохранялось лишь до поры до времени. Судя по тому, что в 1283 г. и 1293 г. великий и новгородский князь Дмитрий Александрович после столкновений с новгородцами нашел укрытие и поддержку в Пскове, можно предполагать определенное охлаждение отношений, а вероятно, и конфликт между Новгородом и Псковом, пришедшийся на последние десятилетия XIII в. Основной источник сведений об этих событиях — вновь новгородское летописание, к тому же позднего периода, поскольку в Новгородской Первой летописи старшего извода присутствует лакуна за 1273—1299 гг.

Согласно изложению Новгородской Первой летописи младшего извода, после изгнания в конце 1282 г. Дмитрия из Новгорода, поддержавшего претензии Андрея Александровича Городецкого на великокняжеский стол, старший сын Невского попытался закрепиться в Копорье, но по соглашению с новгородцами «отступися», хотя в крепости оставалась его дружина. «Того же дни (1 января 1283 г. — А.В.) изгони Домонтъ Ладогу ис Копорья, и поимаша всь княжь товаръ Дмитриевъ, и задроша и ладозкого, и везоша и в Копорью на Васильевъ день».107 После возвращения Дмитрия Александровича на великое и новгородское княжение в 1284 г. его брат Андрей в 1293 г. вновь предпринял попытку занять великокняжеский стол, наведя на Русь печально знаменитую рать ордынского царевича Дюденя. Татары взяли Владимир, Москву, Дмитров, Волок и ряд других городов, «а Дмитрии во Пьсковъ вбежа»108. Отсюда же он бежал в Тверь, когда Андрей с новгородцами собрался его «преимать»109.

Несколько иначе излагает события другой новгородский летописец — автор Новгородской Четвертой летописи. Из ее текста следует, что Дмитрий бежал во Псков до разгрома низовских городов110. Также Новгородская Четвертая летопись уточняет, что Андрей Александрович отправился в Новгород лишь тогда, когда «слышавъ брата своего въ Плескове»111.

Известия новгородского летописания дополняют псковские летописи, в которых говорится, что «прибежа великии князь Дмитреи Александровичь во Псковъ с Низу, и приаша и псковичи с честью»112.

Итак, из летописных источников новгородского и псковского происхождения совершенно отчетливо выявляется, что и в 1282/1283 гг., и в 1293 г. Дмитрий Александрович во время конфликтов с Андреем Городецким и поддерживающими его новгородцами находил действенную помощь в Пскове.

Именно таким образом рассуждали С.М. Соловьев и А.В. Экземплярский, причем первый даже называл псковского князя Довмонта «начальствующим» над великокняжеской дружиной в Копорье в 1282/1283 гг.113

Осторожностью отличалась позиция Н.И. Костомарова, который указывал на непродолжительность размолвки Пскова с Новгородом, так как Псков ввиду наличия постоянной внешней угрозы был заинтересован в сильном союзнике114.

Некоторая непоследовательность суждений присутствует у В.И. Охотниковой. Рассматривая события начала 80-х гг. XIII в., она сперва указала на необходимость и выгодность для Дмитрия союза с Довмонтом, «князем самостоятельным, воинственным и сильным», а затем почему-то пришла к выводу, что «Дмитрий Александрович в 1282 г. не рассчитывал на поддержку Пскова», поскольку отправился не туда, а в Копорье. Лишь в 1293 г., как считает В.И. Охотникова, Дмитрий получил помощь у псковичей, потому что к этому времени он стал тестем Довмонта115.

С возражениями по поводу высказываний В.И. Охотниковой выступила Л.В. Столярова. Исследовательница полагает, что и в 1282/1283 гг., как и в 1293 г., Дмитрий заручился поддержкой псковичей и даже «не исключено, что бежав, от Андрея Александровича из Копорья... укрылся в Пскове»116. Л.В. Столярова также соглашается с возможностью того, что брак Довмонта с Марией Дмитриевной состоялся еще в 1281—1282 гг., и именно он «скрепил политический союз Дмитрия Александровича и псковского князя». Правда, автором было отмечено, что «в этом случае было бы трудно объяснить причину поддержки Довмонтом Дмитрия Александровича, что означало бы для него в тот момент резкий конфликт с Новгородом — союзником Андрея Городецкого в его притязаниях на великокняжеский стол»117.

Оригинальную трактовку событий 1283 г. предложил В.Л. Янин. По его мнению, Довмонт в них «выступает на стороне князя Андрея Александровича против князя Дмитрия Александровича»118. Очевидно, подобное толкование стало следствием взгляда В.Л. Янина на период княжения в Пскове Довмонта как на время деятельного союза с Новгородом.

Не со всеми изложенными точками зрения можно согласиться. Так, совсем нет оснований считать Довмонта воеводой Дмитрия в Копорье, ибо летописи ничего об этом не сообщают, да в общем-то, такое было невозможно, учитывая, что Довмонт являлся самостоятельным князем. Относительно бегства Дмитрия в Копорье, а не в Псков, что якобы означало отсутствие помощи ему от псковичей, можно лишь указать на сам факт похода Довмонта на Ладогу, чтобы понять его выбор в пользу Дмитрия. В связи с этим совсем нельзя принять мнение В.Л. Янина. Довмонт совершил вылазку из Копорья тогда, когда там находились сторонники великого князя. Следовательно, псковский князь поддерживал Дмитрия, а не Андрея. Сомнения же Л.В. Столяровой в решительности Довмонта пойти на прямой конфликт с Новгородом мы тоже не можем разделить. Довмонт — князь самостоятельный и, главное, — имеющий мощную опору среди псковской общины.

Таким образом, есть все основания видеть в событиях 1282/1283 гг. и 1293 г. указания на серьезное противостояние между Псковом, взявшим сторону Дмитрия Александровича, и Новгородом, оказавшим помощь Андрею Александровичу. Стоит согласиться с Л.В. Столяровой в том, что брак дочери Дмитрия Александровича с Довмонтом состоялся в 1281 /1282 гг. и имел политическую подоплеку. Именно под 6789 (1281) г. сообщается о первом конфликте великого князя с Новгородом: «Заратися князь Дмитрии с новгородци»119. В таких условиях поиск союзника в лице Довмонта был для Дмитрия логичным шагом. Можно полагать, что помощь Пскова была куплена великим князем ценой каких-то уступок псковской городской общине, возможно, путем смягчения прежней политики вмешательства великокняжеской власти во внутренние псковские дела.

Союз с Довмонтом пригодился Дмитрию уже в следующем, 1282 г., когда Андрей Александрович навел на брата татарскую рать. В действиях псковского и великого князей видно политическое и стратегическое единство. Дмитрий, который «выступи с мужи своими и со дворомъ своимъ, и поиха мимо Новъгорода (видимо, из Переяславля. — А.В.), хотя в Копорью», хоть и «Копорьи отступися», все же оставил в крепости своих людей. Об этом можно думать исходя из предъявленных новгородцами князю требований о том, чтобы «мужи твои выступятся ис Копорьи», что те и вынуждены были сделать, но значительно позже, уже в начале нового, 1283 г.120 Во время нахождения Дмитриевой дружины в копорской крепости Довмонт как раз и совершил набег на Ладогу, причем опять же «ис Копорья», и туда же псковский князь возвратил отбитый «товаръ Дмитриевъ». Примечательно, что Довмонт в Ладоге «задроша и ладозкого» (товара. — А.В.), то есть ограбил новгородский пригород, нанес материальный ущерб самому Новгороду. Подобные действия — яркое свидетельство антиновгородской позиции Пскова и его князя. На этом фоне небезосновательным выглядит допущение Л.В. Столяровой и А.А. Горского о том, что в это время в Пскове нашел прибежище Дмитрий Александрович. Скорее всего, с его согласия и действовал Довмонт, совершая поход на Ладогу. Союз Пскова с великим князем в данной ситуации не должен казаться странным. Еще раз повторим: Дмитрий, поссорившись с Новгородом, был заинтересован в помощи псковичей, а значит, был готов на определенные уступки. И если к тому времени оставались какие-то элементы зависимости Пскова от великокняжеской власти, то наступил момент окончательно от них избавиться. Конечно, псковичи рисковали, вставая на сторону Дмитрия, так как он мог проиграть в борьбе с Андреем. В случае же его победы Псков вправе был потребовать заслуженного вознаграждения в виде уступок со стороны великого князя. Не стоит здесь забывать и династические связи между Дмитрием и Довмонтом, сыгравшие, видимо, не последнюю роль в их отношениях.

Рассмотрев ход событий 1282/1283 гг., мы приходим к заключению, что в них следует усматривать скорее не отражение собственно конфликта между Новгородом и Псковом, а умелое использование последним сложившейся политической ситуации для укрепления своего суверенитета. При этом псковская община сочла возможным пожертвовать союзом с Новгородом и даже пойти на осложнение отношений с ним.

Точно так же объясняется и поддержка Псковом Дмитрия Александровича в 1293 г. Тогда великий князь нашел в Пскове укрытие после разорения Низовской земли Андреем Александровичем и ордынским царевичем Дюденем121. Показательны слова псковской летописи в отношении Дмитрия, что «приаша и псковичи с честью»122. Решение Пскова оказать помощь великому князю в борьбе с Андреем Александровичем, претендовавшим на владимирский стол не по старшинству, новгородцами и татарами было очень значимым. Особенно в условиях угрозы возможного появления золотоордынской рати в Северо-Западной Руси. Отважиться на подобный шаг псковичи могли только при осознании своего военно-политического могущества. А это еще раз подтверждает тот факт, что в отношениях между Новгородом и Псковом в это время не могло быть никаких условий господства-подчинения, и если два города и действовали в определенные моменты совместно, то только лишь как равноправные союзники.

Оценивая новгородско-псковские взаимоотношения в 80—90-е гг. XIII в. в целом, необходимо заметить, что союз двух городов явно переживал очередные трудности, связанные с противостоянием Новгорода и Пскова друг другу. Отсюда становится понятно, почему в 1299 г., во время осады Пскова немецким войском, псковичам пришлось действовать в одиночку, не рассчитывая на новгородскую помощь123. Тем не менее в новгородские летописи было включено сообщение о смерти псковского князя Довмонта, которое сопровождалось похвальными словами о том, что он «много пострадавъ за святую Софею и за Святую Троицю», то есть отмечались военные заслуги Довмонта как перед Псковом, так и перед Новгородом. Одобрительный отзыв в адрес псковского князя, безусловно, свидетельствует о том, что новгородцы признавали роль псковичей в обороне Северо-Западной Руси от внешних врагов.

Период княжения во Пскове литовского выходца князя Довмонта-Тимофея, справедливо считающийся одной из наиболее ярких страниц псковской истории, кроме всего прочего стал тем этапом в новгородско-псковских отношениях, когда в них произошли определенные изменения. Большинство исследователей традиционно рассматривает время княжения Довмонта как эпоху развернувшейся борьбы Пскова против Новгорода, когда Псков пытался избавиться от статуса новгородского пригорода и обрести политическую самостоятельность. Изучая предыдущий период истории Пскова, мы отмечали, что последний уже с 30-х гг. XII в. являлся суверенным государственным образованием. Следовательно, столкновения между Новгородом и Псковом в последней трети XIII в. необходимо рассматривать не по линии борьбы город—пригород, а в плане обострявшегося межволостного соперничества по мере распространения на Северо-Западную Русь власти великих владимирских князей. Попав в сферу великокняжеского влияния в 40-х гг. XIII в. и ощущая вмешательство великих князей в свою внутриполитическую жизнь, Псков настойчиво пытался ограничить степень этого вмешательства. Однако зачастую борьба с великими князьями превращалась для Пскова в конфликт с Новгородом, поскольку великий князь одновременно уже являлся и князем новгородским. Тем не менее сопротивление псковичей распространению великокняжеской власти не носило абсолютного характера. В новой нарождавшейся политической ситуации Псков рисковал остаться в одиночестве перед лицом мощных противников — Ордена, с одной стороны, и Новгорода под суверенитетом великого князя Владимирского — с другой. Ввиду этих обстоятельств псковская община противостояла не великокняжеской власти как таковой, а лишь ее широкому вмешательству во внутренние дела Пскова. Такая позиция псковичей во многом объясняется наличием собственного князя. Скорее всего, именно через него строились отношения Пскова с великими князьями. Псковский князь, признавая в целом номинальную власть князя великого, олицетворял собой в то же время псковский суверенитет, но в рамках общерусского единства. И в этом мы видим серьезное отличие Пскова от Новгорода. Если Новгород, находившийся перед альтернативой признания власти великого князя при ее практической слабости в условиях «еще не начавшегося собирания русских земель и удаленности Новгорода от великого князя» или «вскормления» собственного князя, обязанного своим положением новгородцам, выбрал первый путь124, то Псков, можно сказать, добился компромиссного решения. В свою очередь великие князья также были заинтересованы в том, чтобы пусть и ценой уступок удержать Псков в своей сфере влияния. Сама великокняжеская власть еще только начинала укрепляться, причем в сложную эпоху постоянной угрозы разорения Северо-Восточной Руси со стороны монголо-татар и периодически проявлявшихся сепаратистских настроений в Новгороде, грозивших полным выпадением Новгородской земли из системы русской государственности, складывавшейся под эгидой великокняжеской власти. Учитывая все изложенные обстоятельства, укажем на то, что противостояние между Новгородом и Псковом в последней трети XIII в. не могло носить серьезного характера, так как псковичи признавали великокняжеский суверенитет, а великий князь в это время уже совмещал функции князя новгородского. Взаимные интересы Новгорода и Пскова в деле обороны своих территорий от внешней агрессии (в первую очередь — со стороны крестоносных государств Восточной Прибалтики) делали новгородско-псковские конфликты явлением кратковременным, хоть и спорадически повторяющимся. Главным же оставалась заинтересованность двух крупнейших северо-западных волостей в создании и укреплении военно-политического союза между ними.

Примечания

1. Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12-ти т. М., 1992. Т. IV. С. 157.

2. Соловьев С.М. Сочинения: В 18-ти кн. М., 1988. Кн. II. С. 221.

3. Там же.

4. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. СПб., 1886. Т. VII. С. 225.

5. Беляев И.Д. Рассказы из русской истории. М., 1867. Кн. 3: История города Пскова и Псковской земли. С. 143—144.

6. Там же. С. 221.

7. Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873. С. 98, 99.

8. Там же. С. 102—103.

9. Насонов А.Н. Из истории псковского летописания // ИЗ. 1946. Т. 18. С. 290, 292.

10. Мартысевич И.Д. Общественно-политический строй и право Псковской феодальной республики XIV—XV вв. Автореферат дисс. ... докт. юрид. наук. М., 1965. С. 19.

11. Колотилова С.И. К вопросу о положении Пскова в составе Новгородской феодальной республики // История СССР. 1975. № 2. С. 151—152.

12. Хорошев А.С. Политическая история русской канонизации (XI—XVI вв.). М., 1986. С. 154.

13. Псков: Очерки истории. Изд. 2-е. Л., 1990. С. 23—24, 33—36.

14. Там же. С. 21.

15. Афанасьев С.А. Община и князь в Древнем Пскове в XII—XIII вв. // Вестник ЛГУ. Сер. 2. 1990. Вып. 3. (№ 16). С. 92.

16. Там же. С. 92—93.

17. Янин В.Л. «Болотовский» договор о взаимоотношениях Новгорода и Пскова в XII—XIV веках // ОИ. 1992. № 6. С. 7.

18. Буров В.А. Очерки истории и археологии средневекового Новгорода. М., 1994. С. 140.

19. Алексеев Ю.Г. Псковская Судная грамота. Текст. Комментарий. Исследование. Псков, 1997. С. 129.

20. Дворниченко А.Ю. Русские земли Великого княжества Литовского: Очерки истории общины, сословий, государственности (до начала XVI в.) СПб., 1993. С. 108.

21. Горский А.А. Русские земли в XIII—XIV веках. Пути политического развития. М., 1996. С. 50—51.

22. Grabmüller H.-J. Die Pskover Chroniken. Untersuchungen zur russischen Regionalchronistik im 13.—15. Jahrhundert. Wiesbaden, 1975. S. 132, 150—152.

23. Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.; Л., 1938. С. 129—131.

24. Там же. С. 161—164.

25. Троцкий И.М. Опыт анализа Первой Новгородской летописи // Изв. АН СССР. Сер. 7. Отделение общественных наук. Л., 1933. № 5. С. 345—362.

26. Янин В.Л. К вопросу о роли Синодального списка Новгородской I летописи в русском летописании XV в. // Летописи и хроники. 1980. М., 1981. С. 160—161.

27. Там же. С. 166, 175, 181.

28. Гиппиус А.А. К истории сложения текста Новгородской Первой летописи // Новгородский исторический сборник. Вып. 6 (16). СПб., 1997. С. 17.

29. Там же. С. 17—19.

30. ПСРЛ. М., 2000. Т. III. С. 84, 313; М., 2000. Т. IV. Ч. 1. С. 234; М., 2000. Т. VI. Вып. 1. Стлб. 338; СПб., 1851. Т. V. С. 191.

31. Там же.

32. ПСРЛ. Т. III. С. 84, 313.

33. Там же.

34. Псковские летописи. М., 1955. Вып. 2. С. 82.

35. ПСРЛ. Т. III. С. 84—85, 313—314.

36. Псковские летописи. Вып. 2. С. 16.

37. ПСРЛ. Т. III. С. 85, 314.

38. Там же.

39. Там же.

40. Янин В.Л. Новгородские акты XII—XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. С. 143—144.

41. Хохлов А.Н. Новгородско-литовско-тверские отношения в третьей четверти XIII в. // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Новгород, 1995. Вып. 9. С. 249.

42. Псковские летописи. Вып. 2. С. 16, 82—83.

43. ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 235.

44. Там же. Т. VI. Вып. 1. Стлб. 340—341; Т. V. С. 192.

45. Беляев И.Д. Рассказы из русской истории. Кн. 3. С. 226—227.

46. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Т. VII. С. 253—254.

47. Дворниченко А.Ю. Русские земли Великого княжества Литовского. С. 107; Плоткин К.М. Очерк истории Псковского края // Историко-этнографические очерки Псковского края. Псков, 1999. С. 17.

48. Хохлов А.Н. Новгородско-литовско-тверские отношения... С. 250.

49. Белецкий С.В. К изучению новгородско-псковских отношений во второй половине XIII в. // Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984. С. 191.

50. Столярова Л.В. Древнерусские надписи XI—XIV веков на пергаменных кодексах. М., 1998. С. 240—241.

51. ПСРЛ. М., 2000. Т. XV. Стлб. 33.

52. Псковские летописи. М.; Л., 1941. Вып. 1. С. 13.

53. ПСРЛ. Т. III. С. 85, 314—315.

54. Там же.

55. Псковские летописи. Вып. 2. С. 16—17, 83—84.

56. Там же.

57. ПСРЛ. Т. III. С. 85, 315.

58. ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 236; СПб., 2002. Т. XLII. С. 119; Пг., 1917. Т. IV. Ч. 2. Вып. 1. С. 225.

59. Янин В.Л. «Болотовский» договор... С. 7.

60. Белецкий С.В. К изучению новгородско-псковских отношений... С. 201.

61. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М., 1959. С. 385—387; Александров Д.Н., Володихин Д.М. Борьба за Полоцк между Русью и Литвой в XII—XVI веках. М., 1994. С. 37.

62. Александров Д.Н., Володихин Д.М. Борьба за Полоцк между Русью и Литвой... С. 35—38.

63. Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. Исследование и тексты. Л., 1985. С. 40, прим. 64.

64. См.: Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. С. 385.

65. Там же. С. 53—54.

66. ПСРЛ. Т. III. С. 85, 315.

67. Беляев И.Д. Рассказы из русской истории. Кн. 3. С. 229; Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. С. 100.

68. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Т. VII. С. 255; Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. С. 54.

69. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. С. 53.

70. Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. С. 100.

71. Хохлов А.Н. Новгородско-литовско-тверские отношения... С. 250.

72. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. С. 54.

73. Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 142—144, 154.

74. Псковские летописи. Вып. 1. С. 13.

75. Там же. Вып. 2. С. 22.

76. Там же. С. 17, 84.

77. Там же. С. 84.

78. Там же. Вып. 1. С. 3.

79. ПСРЛ. Т. III. С. 86, 316.

80. ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 238; Т. VI. Вып. 1. Стлб. 346—347; Т. V. С. 195.

81. Псков: Очерки истории. Изд. 2-е. С. 22. Афанасьев С.А. Община и князь в древнем Пскове в XII—XIII вв. С. 92.

82. Псковские летописи. Вып. 1. С. 3; Вып. 2. С. 17—18, 85—86.

83. Там же. Вып. 2. С. 22.

84. ПСРЛ. Т. III. С. 87, 318; ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 238.

85. Псковские летописи. Вып. 2. С. 22.

86. Там же. Вып. 1. С. 3; Вып. 2. С. 18, 85—86.

87. Там же. Псковская Вторая летопись ошибочно датирует окончание осады Пскова 18 июня.

88. ПСРЛ. Т. III. С. 87, 318; ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 238.

89. Энгельман А. Хронологические исследования в области русской и ливонской истории в XIII—XIV столетиях. СПб., 1858. С. 68.

90. Scriptores rerum Livonicarum. Riga und Leipzig, 1853. B. I. p. 653—654; Чешихин Е.В. История Ливонии с древнейших времен. Рига, 1885. Т. II. С. 87—88; Тихомиров М.Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 341.

91. Энгельман А. Хронологические исследования... С. 68.

92. ПСРЛ. Т. III. С. 87, 318.

93. Там же. С. 88—89, 319—320.

94. Там же. С. 89, 321.

95. Там же.

96. Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. С. 101.

97. Колотилова С.И. К вопросу о положении Пскова... С. 150.

98. Янин В.Л. «Болотовский» договор... С. 12.

99. Костомаров Н. Я. Исторические монографии и исследования. Т. VII. С. 255.

100. Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. С. 101.

101. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. С. 54.

102. Колотилова С.И. К вопросу о положении Пскова... С. 150.

103. Янин В.Л. «Болотовский» договор... С. 7.

104. Там же.

105. С.В. Белецкий полагает, что Август был не великокняжеским наместником, а наместником Довмонта. При этом самого Довмонта он называет князем и Пскова, и Полоцка. В этом исследователь опирался на данные литовских хроник о княжении Довмонта в Полоцке (Белецкий С.В. К изучению новгородско-псковских отношений... С. 192—193, 201). Однако слишком недостоверный характер повествования названных источников XVI—XVIII вв. не дает возможности присоединиться к мнению С.В. Белецкого.

106. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IV. С. 65, прим. 135 (С. 224).

107. ПСРЛ. Т. III. С. 324.

108. Там же. С. 327.

109. Там же. С. 328.

110. ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 248.

111. Там же.

112. Псковские летописи. Вып. 2. С. 22, 88.

113. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. С. 187—190; Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г. СПб., 1889. Т. I. С. 48.

114. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. Т. VII. С. 255—256.

115. Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41, прим. 68.

116. Столярова Л.В. Древнерусские надписи XI—XIV веков... С. 239. Мнение о том, что, скрываясь от Андрея Александровича и татарского войска во главе с Ковадыем и Алчедаем, Дмитрий Александрович в 1282 г. нашел убежище у своего союзника Довмонта в Пскове, высказал также А.А. Горский (Горский А.А. Москва и Орда. М., 2001. С. 13).

117. Там же. С. 240.

118. Янин В.Л. «Болотовский» договор... С. 7.

119. ПСРЛ. Т. III. С. 324.

120. Там же.

121. Относительно «татарского фактора», влиявшего на политическую жизнь Руси, А.А. Горский, касаясь истории Новгорода и Пскова в условиях борьбы за великое княжение Дмитрия и Андрея Александровичей, писал, что русский Северо-Запад находился в сфере влияния Ногая, так как в Новгороде княжил Дмитрий, признававший сюзеренитет знаменитого темника, а в Пскове — его зять и союзник Довмонт (Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения с Ордой // ОИ. 1996. № 3. С. 86). Подобное предположение представляется умозрительным, поскольку, во-первых, нам ничего не известно о позиции новгородцев и псковичей по отношению к борьбе Ногая с Волжской Ордой, а во-вторых, как мы видели, Новгород поддерживал как раз Андрея, ориентировавшегося на сарайских ханов.

122. Псковские летописи. Вып. 2. С. 88.

123. Там же. Вып. 1. С. 14; Вып. 2. С. 22; ПСРЛ. Т. III. С. 329.

124. Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 144.

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика